Неточные совпадения
Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она
сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла… Мне стало жаль ее…
Нынче после обеда я шел мимо окон
Веры; она
сидела на балконе одна; к ногам моим упала записка...
В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных
Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий
сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме
Веры и одного презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна
сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился на свидание с матерью. Она жила на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье,
сидела с книгой в руке
Вера Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану в парке Монсо.
А когда играли, Варавка садился на свое место в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых глаз рассматривал сквозь дым
Веру Петровну.
Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о том, что говорят во флигеле.
Сидя у открытого окна в сад, боком к
Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав
Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и
сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Другой доктор, старик Вильямсон,
сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то,
Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
Когда, приехав с дачи,
Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать,
сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может за исполнение три месяца в тюрьме
сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет — пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто
веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе мое искушение...
В ней, с миром, с небом примиренный,
Могущей
верой укрепленный,
Сидел безвинный Кочубей,
С ним Искра, тихий, равнодушный,
Как агнец, жребию послушный.
Вера была бледна, лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу,
сидеть в карете, чтоб не продуло.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там,
сидя на скамье
Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Райский
сидел целый час как убитый над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за
Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила,
сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, —
Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Вера не зевала, не следила за полетом мух,
сидела, не разжимая губ, и сама читала внятно, когда приходила ее очередь читать. Бабушка радовалась ее вниманию.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы ходили с
Верой в саду, уходили к обрыву,
сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она
сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Он
сидел на скамье у обрыва, ходил по аллеям, и только к полуночи у него прекращалось напряженное, томительное ожидание выстрела. Он почти желал его, надеясь, что своею помощью сразу навсегда отведет
Веру от какой-то беды.
Марк, предложением пари, еще больше растревожил в нем желчь, и он почти не глядел на
Веру,
сидя против нее за обедом, только когда случайно поднял глаза, его как будто молнией ослепило «язвительной» красотой.
— Я пошел было уток стрелять на озеро, а они все там
сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и… ваша
Вера, — с насмешкой досказал он. — Подите, подите туда.
В один из туманных, осенних дней, когда
Вера, после завтрака,
сидела в своей комнате, за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал,
сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась
Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит
Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него
Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день
сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Долго после молитвы
сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками.
Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
Вера с семи часов вечера
сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что
Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и
сидел неподвижно, ожидая объяснения.
До света он
сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть
Вере в лицо, новой
Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
В небольшой камере были все, за исключением двух мужчин, заведывавших продовольствием и ушедших за кипятком и провизией. Тут была старая знакомая Нехлюдова, еще более похудевшая и пожелтевшая
Вера Ефремовна с своими огромными испуганными глазами и налившейся жилой на лбу, в серой кофте и с короткими волосами. Она
сидела перед газетной бумагой с рассыпанным на ней табаком и набивала его порывистыми движениями в папиросные гильзы.
Потом все
сидели в гостиной с очень серьезными лицами, и
Вера Иосифовна читала свой роман.
Я в тебя только крохотное семечко
веры брошу, а из него вырастет дуб — да еще такой дуб, что ты,
сидя на дубе-то, в «отцы пустынники и в жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься!
Я глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся от розового неба; в гостиной, за фортепьянами,
сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала,
сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света,
Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли…
Половину времени
Вера Павловна тихо
сидела в своей комнате одна, отсылая мужа, половину времени он
сидел подле нее и успокоивал ее все теми же немногими словами, конечно, больше не словами, а тем, что голос его был ровен и спокоен, разумеется, не бог знает как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.
После обеда
сидит еще с четверть часа с миленьким, «до свиданья» и расходятся по своим комнатам, и
Вера Павловна опять на свою кроватку, и читает, и нежится; частенько даже спит, даже очень часто, даже чуть ли не наполовину дней спит час — полтора, — это слабость, и чуть ли даже не слабость дурного тона, но
Вера Павловна спит после обеда, когда заснется, и даже любит, чтобы заснулось, и не чувствует ни стыда, ни раскаяния в этой слабости дурного тона.
И вот, однажды после обеда,
Вера Павловна
сидела в своей комнате, шила и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною? о чем я думаю, что я чувствую?
Но вот
Вера Павловна кончила свои дела, она возвращается с ним домой к чаю, и они долго
сидят втроем после чаю; теперь
Вера Павловна и Дмитрий Сергеич просидят вместе гораздо больше времени, чем когда не было тут же Кирсанова.
Впрочем, пение уже не дурачество, хоть иногда не обходится без дурачеств; но большею частью
Вера Павловна поет серьезно, иногда и без пения играет серьезно, и слушатели тогда
сидят в немой тишине.
Проходит два дня.
Вера Павловна опять нежится после обеда, нет, не нежится, а только лежит и думает, и лежит она в своей комнате, на своей кроватке. Муж
сидит подле нее, обнял ее, Тоже думает.
Через две недели, когда Лопухов
сидел в своей заводской конторе,
Вера Павловна провела все утро в чрезвычайном волнении.
Вере Павловне было совестно: она сама наполовину, больше, чем наполовину, знала, что как будто и нет необходимости
сидеть всю ночь подле больного, и вот заставляет же Кирсанова, человека занятого, терять время.
Можно разве сделать такое различие: молодежь, когда
сидит, то
сидит более на половине Катерины Васильевны, когда не
сидит, то более на половине
Веры Павловны.
Если
Вера Павловна возвращается усталая, обед бывает проще; она перед обедом
сидит в своей комнате, отдыхая, и обед остается, какой был начат при ее помощи, а докончен без нее.
Дмитрий Сергеич играет,
Вера Павловна поет, Кирсанов
сидит и слушает; иногда Кирсанов играет, тогда Дмитрий Сергеич поет вместе с женою.
И вот
Вера Павловна после обеда нежится на своем диванчике; у диванчика
сидит муж и любуется на нее.
Вера Павловна нежится; в своей комнате бывает она теперь только, когда мужа нет дома или когда он работает, — да нет, и когда работает, она часто
сидит у него в кабинете; когда заметит, что мешает, что работа требует полного внимания, тогда зачем же мешать?
Подле меня едва ли провел он четверть часа», неправда, больше полчаса, я думаю, да, больше полчаса, я уверена, думает
Вера Павловна: «кроме того времени, которое мы
сидели рядом в лодке.
Да, в этот раз
Вера Павловна была безусловно рада своим молодым друзьям, хоть и не дурачилась с ними, а
сидела смирно и готова была расцеловать даже самого Рахметова.
— Позвольте, маменька, — сказала
Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я уйду из дому, запрете, — брошусь из окна. Я знала, как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать. Сядьте и
сидите, или я уйду.
В первое время замужества
Веры Павловны Кирсанов бывал у Лопуховых очень часто, почти что через день, а ближе сказать, почти что каждый день, и скоро, да почти что с первого же дня, стал чрезвычайно дружен с
Верою Павловною, столько же, как с самим Лопуховым. Так продолжалось с полгода. Однажды они
сидели втроем: он, муж и она. Разговор шел, как обыкновенно, без всяких церемоний; Кирсанов болтал больше всех, но вдруг замолчал.